Фото из личного архива Александра Галимова, photo.khl.ru
Александр Галимов.
Фото Никита Успенский
Александр Галимов и Никита Клюкин.
Фото photo.khl.ru
Александр Галимов.
Фото Алексей Иванов
Памятник на кладбище Александру Галимову.
Фото Юрий Голышак, «СЭ»
Александр Галимов.
Фото из личного архива
Александр Галимов.
Фото КХЛ
Александр Галимов.
Фото из личного архива
7 сентября 2011 года под Ярославлем разбился самолет Як-42, на борту которого находился основной состав ХК «Локомотив» (Ярославль).
Фото Global Look Press
Единственный выживший в авиакатастрофе «Локомотива» хоккеист скончался 12 сентября 2011 года.
С Шуплером в банк
Когда-то я очень любил Ярославль. Каждая поездка — словно отпуск. Знал всякий закоулок. Сам кого угодно проведу и сейчас к храму Иоанна Предтечи с тысячерублевой бумажки. Достану ту самую купюру в подтверждение, сверюсь. Расскажу миллион историй.
А на обратном пути напою из Круга:
— Я покажу тебе гостиницу «Бристоль», Тверицкий бор и старый Волковский театр…
Кто-то взглянет на меня удивленно — но я только воодушевлюсь. Продолжу:
— Поехали в «Свечу», нас Ваксман ждет.
Решив, что время уточнений пришло, укажу на тот самый Волковский театр за окном. Махну рукой в сторону переулков — там была гостиница «Бристоль». Но сейчас суши-бар. Расскажу, что тот самый Ваксман из песенки жив и бодр. Не старый еще человек, чуть за шестьдесят. Как прежде, директор Камерного театра. Билеты стоит заказывать задолго.
Всякий оказавшийся в Ярославле пропитывался добротой и милосердием. Это вам не суматоха Москвы. Владимир Юрзинов-старший, откинувшись на спину кресла, рассказывал в Ярославле столько всего, сколько никогда бы не рассказал в Москве.
Оттого и вписывались в прелесть здешнего пейзажа добряки вроде пана Вуйтека или Шуплера.
Как-то ждал Шуплера на интервью — тот вышел из президентского кабинета. Хлопнул меня по плечу, словно старого товарища:
— Мне сейчас в банк надо, дело неотложное.
Я кивнул. Понятно, что всякое дело в банке неотложное. Так что, мне подождать?
— Поедешь со мной?
Ха! Еще бы!
В пору, когда рулили клубами люди, слова лишнего корреспондентам не говорившие, — и вдруг такой персонаж?
В этом городе оттаивали главные молчуны нашего хоккея. В Ярославле я выяснял, что прекрасно излагают даже Алексей Яшин и Александр Пережогин из «Авангарда».
Фото photo.khl.ru
Николаев и джип морской пехоты
Сергей Николаев, придумавший хоккей в этом городе, встречал меня, корреспондента, прямо у вокзала. Чуть замешкавшись в пояснениях:
— Я подъеду… Я подъеду… Короче, узнаешь! Сразу поймешь!
Я заглядывал в окна всякого подъезжающего джипа. Во все «Мерседесы». Где ж Сергей Алексеевич?
А узнал сразу — как Николаев и обещал. Стального цвета джип на высоченных колесах. Неопределяемой марки. Вроде и Wrangler — но точно не Wrangler.
Николаев распахнул дверь, не вылезая из-за руля:
— Садись!
Я охнул, усаживаясь. Симулировал восторг, слегка переигрывая.
Николаев не заметил. Похлопал по рулю:
— Это джип японской морской пехоты. Единственный экземпляр в России.
Мне внезапно захотелось внести ясность:
— Вы уж завернули — «единственный».
— Единственный! — вдруг уперся Николаев. — Прямо в Новокузнецк мне доставили!
Поднял назидательно палец, обрывая спор.
Тут взгляд его упал на собственный ноготь — и настроение заслуженного тренера в секунду переменилось на глубокую озабоченность:
— Позавчера стриг. Уже отросли.
Еще на мгновение задумался — и вырулил в неожиданную степь:
— *** бы так рос.
Ярославль был самым уютным, самым смешливым городом. Самым светлым для меня.
Фото КХЛ
Чурилковское кладбище
Но сегодня все иначе. Ярославль пропитан печалью.
Подступает грусть, стоит приблизиться по московской трассе к контурам нефтезавода. Хочется свернуть направо, на Кострому. Где всегда светло и беззаботно. Можно и налево — к Тутаеву, Рыбинску.
Я пересиливал себя, заезжал на то место, где все случилось с «Локомотивом» в сентябре 2011-го. В первые годы после катастрофы у меня получалось. Потом — как отрезало.
Тогда не было еще часовенки — зато валялась сломанная береза. Срезанная крылом «Яка». Лежали обугленные клюшки. Заезжали многие — не брал никто. Как-то хватало ума.
Сейчас, проезжая эти места, я только поддаю газа. Скорее, скорее, скорее мимо. Годы только обострили внутренний ужас. Через годы я понял, что все это навсегда. Ничего не переиграешь. Ни словоохотливый Марек, ни юморист Вьюхин, ни Ваня Ткаченко со своим иконным ликом не вернутся.
Я проскакиваю этот поворот — но все в этих краях напоминает о 2011-м. До сих пор ездят машины с наклейками. Уже меньше — но встречаются.
К мемориалу в Туношне сделали аккуратный съезд. Кто соберется — тому не приходится петлять наугад меж заборами. Как петлял я когда-то. Всюду стрелочки. Все для вашего удобства, черт побери.
А повернешь на Тутаев — проезжаешь Чурилковское кладбище. Где лежит вдалеке от своей команды Саша Галимов.
Когда проедешь, когда остановишься. Думаешь снова и снова: вот Саша. Он бы уж не играл, наверное… Наскоро вычисляешь: он 85-го. Близко к сорока. Точно — не играл бы. А вот каким бы он был в свои почти сорок?
Вот Урычев, Собченко до сих пор выходили бы на лед. Их представляю очень хорошо. Галимова в возрасте представить не могу. Таким и остался, как на этом памятнике.
Еду дальше — а Саша с памятника смотрит вслед. Мелькает меж веток парень в белой форме с красными полосами. Буковкой «Л». Видно издалека.
Вспоминаю, как пересилил себя через три года после случившегося, напросился в гости к родителям Саши. Как хватило сил на рассказы им? Как хватило душевных сил мне — все слушать, цепенея?
Годы спустя ездили к ним многие. Но тогда, три года спустя, все было не просто по живому. Слов не подобрать.
Фото Алексей Иванов
«Потом поеду за границу играть…»
— Памятник хоккеисты сами поставили, — рассказывала мне Елена Леонтьевна, мама Саши. — На этом кладбище в Чурилково дети «развлекались», 36 плит порушили. Нашу не тронули. Я б не пережила, наверное. Бог отвел. Или Аллах, не знаю. Ребенок наш под двумя богами ходил. Зато воруют все, что на могиле. Поставишь цветы, на следующий день ваза пустая. Болельщики приезжают к Сане — привязывают к ограде шарфы. Шайбы оставляют, значки, игрушки. Все пропадает. Только шарф «Ак Барса» пока висит. Но это уже четвертый или пятый из Казани.
А вот в Туношне, где самолет упал, ничего не таскают. Все как лежало, так и лежит. Шарфы, обгоревшие клюшки. Мемориал за месяц выстроили! По ночам!
— Ходите на кладбище часто?
— Два раза в неделю. Хоть мне говорят, что нельзя часто. Не стоит лишний раз беспокоить. Но съезжу, поболтаю с ним — как-то легче становится…
— Похоронили не с командой.
— Если б Саша умер со всеми 7 сентября — лежал бы на Леонтьевском. Очень любил деда с бабушкой. Когда было тяжело, ехал к ним на Чурилковское кладбище. Сама Марина, жена, это видела и сказала: «Давайте лучше с ними похороним». Ему там спокойно. А на Леонтьевском и бомжи, и алкаши лазают.
— Вы говорите про шарф «Ак Барса». Казань очень хотела переманить сына?
— Ну да, звали в последний год. Татарин же. Предложение было очень хорошее, но тогда куда только не звали. В «Динамо». Кажется, в Магнитогорск.
— Почему остался?
— В Ярославле вырос. «Локомотив» хороший контракт дал на четыре года. А главное, хотел второго ребенка. Говорил: «Мам, если что, поможешь». Клуб все по контракту выплатил. Но какой сейчас смысл в этих деньгах — если жизни нет? Прежде говорил: «Вот буду играть хорошо — вам, мама с папой, заработаю, чтобы жили и ни в чем себе не отказывали. Потом поеду за границу играть…»
Фото из личного архива
В километре от Туношны
Дом их в километре, наверное, от той самой Туношны. Где весь ужас и случился.
Если тишина бывает давящей — то именно здесь. Прорвется изредка отзвук трассы. Редко-редко взлетит самолет. Должно быть, из иллюминаторов прекрасно видно то место, где сейчас часовня.
Мы ступали по осенней листве. Елена, совсем молодая женщина, дотрагивалась до елочки. Рассказывала:
— Это Саша посадил две голубые ели. Одна увяла. Я на это место можжевельник пристроила, чтоб совсем пусто не было. Посмотрим, приживется ли. Саша поначалу снился, а в последнее время что-то перестал. Но я чувствую его присутствие. Геру друзья сына увезут на рыбалку — я Сане жалуюсь: «Доброе утро, сынок. Папа уехал, что-то долго не звонит». Только вот не обнимешь. Не прижмешь.
Меня вели в старый дедовский дом. Позволяли подняться в комнату Александра. В которой все сохранялось так, будто Саша уехал этим утром.
Я замечал на полочке хоккейный шлем.
— Можно потрогать?
Мама коротко кивала.
Я дотрагивался, гладил. По зазубринам понимал — самый что ни на есть игровой.
— Да, игровой, — угадывал мои мысли Саидгерей, отец Саши. — В Минск Саша взял другой. Со специальной защитой. У него лицо только-только зажило.
Перчатка из того самого «Яка»
Теперь этот шлем стоит возле икон в углу. Рядом шитая-перешитая перчатка, побывавшая в том самолете.
Я возвращал шлем на место, брал ее. Думал — ведь не одна шайба в ней забита.
Хочу уж было примерить на собственную руку — но, опомнившись, вздрагиваю. Кладу на место.
Слушать — одно. Как и видеть заплаканные глаза мамы. Но дотрагиваться до обугленных вещей, вернувшихся из Як-42 обратно в этот дом — совсем другая история.
— Эту перчатку Саша Беляев все реставрировал, лежала в отдельном пакете. Поэтому уцелела. Из баула сына ничего до нас не дошло, все сгорело. А у многих целые баулы с формой сохранились, — рассказывала мама Саши.
— Я слышал, вам передали обожженный паспорт сына.
— Не обожженный, а залитый водой. Сейчас принесу, — Елена Леонтьевна идет на второй этаж. — С тех пор ни разу не разворачивала этот пакет. Вот все, что при нем было, — бумажник, права, деньги, паспорт. А вот пропуск на «Арену».
— Чей медальон на стене?
— Прислала девочка из Крыма, Вероника. Они учились с Сашей вместе. По скайпу сказала: «Тетя Лена, мне Саня приснился. Произнес: «У тебя родится пацан». — «Я хочу девчонку!» — «Точно будет пацан». Вскоре на УЗИ узнаю — жду ребенка, мальчика. Назову Сашей».
— Кто-то оказался в разбившемся самолете случайно. А был хоть один хоккеист, туда чудом не попавший?
— Максим Зюзякин. Вы не знали?
— Нет.
— Он должен был лететь с первой командой, но Петр Воробьев его отозвал — на подмогу второму составу. Наш Саня со швейцарских сборов вернулся подбитый, мы уж думаем: сломал бы челюсть в третий раз — глядишь, и не полетел бы в Минск. Рядом с нами участок Кати Урычевой, мамы Юры. Вот он вообще не мог оказаться на борту!
— Почему?
— Пять матчей дисквалификации. Еще рука сломана. С утра звонил маме грустный: «Меня не берут…» Прошло несколько часов — уже счастливый: «Лечу, берут!» А Салей? Он действительно собирался выехать в Минск накануне на машине, его даже не называли среди погибших!
— Знаю, что Олег Петров договорился о переходе в «Локомотив». Но приехать собирался в ноябре.
— А про Пашку Демитру не знаете? Он в день вылета отравился, с утра ужасно себя чувствовал. Повезли в больницу, все раздумывали — брать его на выезд, нет? Взяли…
Фото из личного архива
«Правду узнаем лет через сорок»
Неподалеку взлетал самолет. Звук тяжелый, густой.
Я замер.
Взлетел!
— Взлетел, — произнес в тон папа Александра.
— Скажите, Саидгерей… — начал я.
— Зовите меня просто Гера, ладно?
— Конечно.
Я хотел расспросить обо всем том, о чем писали газеты. Мол, папа Галимова очутился на месте крушения почти сразу. Раньше спасателей. Неужели увидел обожженного сына?
Обо всем этом хотел спросить. Но мне было страшно.
Он словно понял — по взгляду в сторону взлетной полосы. Начал говорить без всяких расспросов.
— Лучше и не рассказывать, что увидел, — поморщился Гера. — Валялись пацаны как поросята. Вы же были на этом месте, видели мемориал? Вот вдоль по этому склону все и лежали. Обгорелые. Ночью, накануне этого дня, непонятный сон — будто я на войне, все кругом горит, таскаю раненых. Во сне кричать начал. Жена растормошила: «Гера, Гера, что ты…» — «Господи, надо же такой ерунде присниться. Какие-то обгорелые тела, я среди них». А вечером увидел своими глазами.
— Все обгорели?
— Нет. Гена Чурилов, Ваня Ткаченко словно уснули, прямо в креслах. А от кого-то вообще ничего не осталось. Я-то не знал, что Саня наш живой и его уже увезли. Подъехал с другой стороны к реке, переплыл — и стал искать сына среди тел. Хоть уже оцепление выставили. Не он. И этот не он… У кого-то золотая цепь как у Сани, переворачиваю — нет, не он. Наткнулся на Марека. Еще рыженький мальчишечка мне в глаза бросился, Даня Собченко. Пожарные подошли: «Ладно, ладно, пойдемте». Кто-то куртку на меня набросил. Вода-то ледяная. Из-за этого инвалидность получил.
— Из реки вытаскивать никого не пришлось?
— Там уже не было никого. Когда переплывал, сплошной керосин вокруг. Носа самолета не было вообще, а хвост торчал из того места, где сейчас ступеньки к воде. Его еще тушили.
— Поначалу спасатели приняли Александра за пьяного рыбака?
— Да. Иди, говорят, отсюда. Он и пошел в сторону. Потом вернулся: «Я с этого самолета…» Тогда его под руки подхватили, подняли на катер.
— Я был на этом месте, взлетная полоса рядом. Высоко взлететь не успели. Почему ж одни трупы?
— Потому что баки полные. Думаю, и взрыв был. Погибли из-за огня и дыма, а не из-за удара. Если смотреть на взлетку, там небольшой сарайчик. Так колеса шасси прямо по крыше прошли. Из-за поврежденного крыла стало заваливать набок. Снес березу, ее обломок до сих пор лежит у часовенки. Думаю, правду мы узнаем лет через сорок. Как в случае с «Пахтакором». Хвост самолета до сих пор хранится где-то в ангаре.
— Саша прошел через полосу огня?
— Скорее всего, просто вылетел. Касание, взрыв и разлом — кого-то выкинуло. И он, и Сизов не были пристегнуты. Сизову повезло — он был в служебном костюме, который не сгорел. Это и спасло. А ребята в джинсах, еще в чем-то, что на них же полыхало. Поэтому все голые лежали.
— Говорят, Сизова и вашего сына уберегло то, что сидели сзади.
— Саша никогда не пристегивался. Пока стюардесса не подойдет: «Молодой человек, ремень!» — «Ну, ладно…» А когда с командой летал, даже во время взлета ходил по салону. С кем-то поболтать, посмеяться. Сейчас не поймешь, кто где был. Сизов точно сидел в последнем ряду. Обычно Саня Беляев был сзади. Когда нашли — он был страшно обгоревший. А волна огня шла спереди.
— В московской больнице сын чувствовал ваше присутствие рядом?
— Даже не сомневаюсь.
— Смотрели на него через стекло?
— Заходил в палату. Как только прилетели, профессор сказал — сейчас все необходимое сделаю, потом зайдешь и посмотришь. Открыто никто не говорил, что шансов нет — но можно было понять, что хорошего ждать не стоит.
— За те дни в Москве удавалось заснуть?
— Да ну, какое там… Мне отвели комнату прямо в больнице. Сначала мать Сани Овечкина, Татьяна, звонит: «Живи у нас!» Следом Илюха Горохов. «Нет уж, — отвечаю. — Я рядом с сыном».
Фото Юрий Голышак, «СЭ»
«Не вздумай про это написать»
Сколько раз я ездил в Костромскую область, полную чудес. Проезжал мимо этого места.
С какого-то момента перестал в Туношну заезжать. Вроде и должно время что-то притупить внутри — но у меня только обостряет. Чувствую, как вокруг уходит память, растворяется. Поколение вырастает, знающее о трагедии по памятнику у «Арены» да по газетам. Для которых фамилии мало что значат — не переплетаясь с образом. Как расскажешь им про Рахунека, про Демитру? У кого хватит слов? Как описать восторг, который дарили эти люди?
Память притупляется — перерождаясь в легенду. Но живы еще люди, с которыми боль навсегда. Которые ничего не забудут и через двадцать лет.
Вот они. Живут возле аэропорта, вслушиваются в звуки самолетов. Как семья Галимовых. Их Саша возвращается во сне. С каждым стуком в окно.
Кто-то научился жить с трагедией — и вспоминает каждый день сына, брата, мужа. Не приняв сердцем, но смирившись. Веря, что встреча однажды будет.
А кто-то ушел за сыном следом, как мама Артема Ярчука. Легла на том же Леонтьевском кладбище неподалеку от сына. Который так и остался 21-летним. Вот что рассказывал мне папа Вани Ткаченко:
— Зима была морозная. На дорогах наледь. Сам я тогда ехал — кидает из колеи в колею. А дороги в Ярославле сами видите какие. Еще и узкие. Я, помню, поставил машину. Думаю — пока эта наледь не сойдет, ездить не стану. А мама Ярчука поехала со старшим сыном в тот день на автомобиле.
— Сама за рулем?
— Нет, парень управлял. А им навстречу ехала девушка, которая месяца три как получила права. Видимо, ее кинуло на встречку — где ехала Анжела. Не знаю, как они неслись с хорошей скоростью по льду…
— Такой удар был?
— Да. Сильный. В той и другой машине погибли пассажиры — а водители выжили. Как-то вывернули, что удар пришелся на правую сторону и там, и здесь. У девушки мужчина сидел лет сорока, а в этой машине на пассажирском месте Анжела. У нее аорта оторвалась.
Ушел год назад и похоронен возле собственной церкви в селе Федоровском тот самый отец Владимир, который окормлял «Локомотив». Венчал, крестил детей, разговаривал с ребятами. Особенно сдружился с тем же Ваней Ткаченко.
Ткаченко ездил в это Федоровское, помогал церкви. О чем-то расспрашивал. Должно быть, получал ответы и верил в услышанное. Во многом поэтому Ваня был такой.
Как-то я разнюхал про его благотворительные дела. Подошел, спросил между делом — и добродушный Ваня вдруг побледнел:
— Не вздумай про это написать.
Я пожал плечами. Не надо так не надо. Хоть странно все это.
Фото Global Look Press
«Не выдерживаю, озираюсь»
Еду сейчас в Рыбинск, превратившийся в город-музей. Словно из ХIХ века. Пожалуй, самый нарядный город России.
Знаю, скоро буду проезжать деревеньку Чурилково. Вот-вот то самое кладбище, где на мусульманском участке лежит Саша Галимов. В кладбищенском полумраке проступает его памятник очень ясно.
Стараюсь не глядеть. Сейчас опять вспомню, расстроюсь на весь день. Лучше буду следить за дорогой.
Почти проехал — и не выдерживаю, озираюсь. Вон он, Саша в белой форме. Смотрит с гранита — но не на тебя, а чуть в сторону. Где не останавливается игра, где шайба. Глаза живые. В его перчатке я угадываю ту самую перелатанную, которую примеривал когда-то к собственной руке. Но не решился надеть.
Я подмигиваю Саше как живому. Обещаю заехать на обратном пути.
Конечно же, заеду.